Только нам Владимир разрешил напечатать отрывок из его нового рассказа, премьера книги ожидается в конце 2010 года. В 2011 запланированна переделка рассказа в сценарий.

Боялись бояться
Владимир Петухов, лауреат премии имени Валентина Пикуля
Международной ассоциации военных писателей

ЭТОТ год был особым. Но об этом они узнали после. А тогда просто жили. Почти сразу после майских праздников, не дожидаясь выпускных экзаменов, некоторым десятиклассникам вдруг как нежданное, благодатное и мгновенно свершившееся чудо взяли и безо всякого выдали аттестаты об окончании полной средней школы по случаю их досрочного призыва в армию. Счастливчики пришли в неописуемый восторг и ликовали, вызывая зависть у тех, кому такого счастья увы! не выпало. И даже их родители, люди взрослые и способные по-взрослому мыслить, никак не думали, что на годы вперед уже отменен извечный закон, по которому старые умирали, а молодые жили до старости. Предстояло обратное миллионам и миллионам молодых умереть, не дожив и до зрелой поры, а многим старым пережить их+
Мальчики получили аттестаты без экзаменов и ушли на службу обычную действительную. Призвался теплым майским вечером и Леня Ромашкин, чтобы уже к осени стать кадровым военным и понять причастность своего поколения к чему-то большому и тревожному, назревающему в этом мире. Таким особым ибо он открывал новую эпоху был одна тысяча девятьсот тридцать девятый год.

1

ЛЕНЯ прошел в дальний конец конюшни, присел на ящик. Гудели ноги, плечи. С рассвета в седле. Затемно позавтракали гречневой кашей с кусочками сала, обжигаясь, наглотались чаю, вывели коней. За выводкой и чистотой следил эскадронный. Его длинная шинель до пят фигура перемещалась от одной коновязи к другой, временами застывала неподвижно: он и в темноте видел непорядок.
По лесным скользким дорогам начали обход "противника". Это значит Петьки Тутурова, Борьки Сахарина, Вальки Питиримова. Потому что они и есть "противники" тоже первый эскадрон, но из другого полка дивизии. Отмахали километров тридцать. Кони стали сбиваться. Кобыла Лени, сильная пятилетняя Русалка, порой опускала голову, вздрагивала боками. Шашка звякала о стремя. На металлический звук сейчас же оборачивал голову Семен Литовченко, командир отделения.
Он вертел башкой на всякую ерунду: всхрапнет сзади конь и огуречная голова командира отделения описывает полукруг: ехать приказано было в полной тишине. Ужасно хотелось спать, карабин, как гиря, тянул к конской гриве. Леня выпрямлялся в седле, таращил глаза. Неожиданно звонкой трубой, с переливами, разорвал тишину голос комэска:
Эска-а-дро-о-он!
Оказывается, "противника" давно обошли, и теперь с опушки на поле надо было идти в атаку на какую-то пехотную роту. Сон как рукой сняло. Широко развернувшись, в полный мах эскадрон летел на разбросанные по холмикам окопчики, откуда хлопали холостые выстрелы. Затакал ручной пулемет. Теперь ничего не было только ветер свистел, бил в ноздри горячий лошадиный пот, рука сама оттягивала клинок для удара. Прижав уши, Русалка пласталась над жухлой травой, ушла от Горки Чапурина на его тяжелом, злее черта, лысом мерине, поравнялась со знаменитой Нимфой командира полуэскадрона, секунду держалась вровень, но вот загорелась и пошла, вытянувшись струной, показала Нимфе хвост. Полуэскадронный что-то кричал. Ни звука не уловить, но дошло, Леня понял, чуть, одним пальцем, тронул левый повод. За ним стали забирать влево задние. Окопчик с набросанными на бруствер бурыми ветками вдруг оказался перед глазами, около него воткнутая низко над землей лоза, рядом вжался в окопчик пехотинец в зеленой каске: косо выставил винтовку, но не стрелял. Леня прицелился глазом и, свешиваясь, почти падая с седла вправо, свистнул клинком. Краешком глаза в короткий миг увидел срезал лозу. И тут же, прямо перед Русалкиной мордой, заметил слева еще одну. Махнул шашкой, да поздно.
Протяжно-грустно залилась над полем труба отбой. Выпрямляясь, работая ногами и поводом, Леня осаживал Русалку, сбиваясь на короткий галоп, повернул. К месту сбора, где высился, стоя на стременах эскадронный, подъехал рысью. Русалку пошатывало. Леня дрожащей рукой похлопал ее по шее, лаская, приговаривал занемевшими губами: "Русалка, Русалочка, милая, родная ты моя+" Русалка благодарно всхрапывала, водила темными от пота боками.
Ромашкин! Шасть ко мне! Леня огляделся, увидел рыжеусого старшину. Он каменно сидел на горбоносой, покрытой пеной кобыле, щурил глаза на квадратном рябом лице. Как к командиру подъезжать положено? Вертайся, повтори!
Пришлось повторить.
Товарищ старшина эскадрона! Красноармеец учебного эскадрона Ромашкин по вашему приказанию прибыл!
Вертайся, повторить!
На третий раз смилостивился принял доклад, поманил пальцем:
Ты что ж, Ромашкин? А?! Поправь башлык. Боец называется! Башлык соплей висит+ Вам, товарищ красноармеец, зачем шашка дадена?! Рубить или мух гонять?
Рубить, товарищ старшина эскадрона.
А чего ж не рубишь? А?!
Я срубил+
Срубил? А сколько срубил?
Леня побледнел от обиды, ответил:
Одну, товарищ старшина эскадрона. Другую опоздал, шашкой мух гонял+
Старшина ощерился, рябины на лице посерели, глаза щелки, сипло гаркнул:
Ат-ставить!
"Мальчишка сопливый, смешки строит, как же образованный, десять классов! Хитро надсмехается, по уставу, конем не объедешь+ Ишь, подъегорил: на два корпуса лозу воткнули. Не для тебя, сукинова сына. Для себя ставил! Обскакал, молокосос. Эх, ну ты запляшешь!.."
Красноармеец Ромашкин, ехай в строй!
"И опять насмешка. Мамкин ты сын. Ишь, не так сказано. Выучили на свою голову. Тебя же Охламоном зовут. (Старшина знал: бойцы учебного эскадрона между собой, тайно, дали ему прозвище Охломон.) А кто учил-то? Он и такие, как он, все подготовили, в кровях власть завоевали. Самим когда учиться было? Не понимают+ А нынче кто учит? Не знали, с какого бока на коня садиться, шашкой промеж ног путались. Он, старшина, из конюшни, из казармы не вылазит, день и ночь в седле для них же, подлецов, кто еще научит-то? Хотел нынче показать: вот как он один может сдвоенным ударом две лозы. Нарочно велел загодя так воткнуть. Обскакал желторотый+ Вторую и рубить не захотел+ А одну, стервец, срубил чисто, у самой земли достал. Хошь не хошь, объявить благодарность надо".
Подъехала полевая кухня. Горка Чапурин зашлепал сомиными губами: "Если опять зараза гречневой каши привез я его шашкой между ног надрублю, честное слово! Меня рвать тянет с каши. Надрублю тогда пусть побегает. Вот увидите+ Ленька, тебя зачем Охламон тягал?"
Леня не ответил, только головой дернул. Прямо на него рысил Охламон. "Начинается+"
Пока выводили коней, сами поели, пока выкармливали склонилось солнце, бледно засветлели редкие осины, холодным пеплом подернулась рыжая хвоя на земле, потянуло лесной сыростью. Печальные запахи осени тревожили коней. Русалка раздувала храп, вытягивала шею, косила темно-синим большим глазом на Леню, и он видел, как трепещут ее тонкие ноздри: очень хочется подать ей голос, но знает нельзя. И Леня незаметно, одними пальцами, ласкал ей мускулистую шею, шептал мысленно: "Красавица ты моя, хорошая моя Русалочка. Я тебя очень люблю+ Буду любить тебя одну. Не буду любить ни одну девушку. Они все лживы и коварны, они+" дальше не получалось. Не мог найти слово какие они. И закончил гордой фразой: "С меня довольно!" Потом в уме стал декламировать лермонтовское: "Много красавиц в ауле у нас, звезды мерцают во мраке их глаз. Сладко любить их завидная доля! Но веселей молодецкая воля! Золото купит четыре жены, конь же лихой не имеет цены. Он и от ветра в степи не отстанет, он не изменит, он не обманет". Да, не обманет. Не то что некоторые+ Русалка шевелила левым ухом слушала, оглядывалась.
Ромашкин! Голос старшины налился таким упреком, будто он, Леня, человека убил. Ромашкин! У тебя что вся кобыла перекосилась? Ворон ловишь? Шенкеля-я!
"Охламон проклятый! Чего пристал?.. Как клещ впился. Других он не видит. Пристал к одному".
Ленька, дождавшись, когда старшина отъехал, тихо, сипло заговорил Горка Чапурин, вот увидишь, заест тебя Охламон. Он тебя на зуб взял, он так: взъестся на одного пропал. Набить бы ему пороху кое-куда и взорвать+
А ну тебя.
Тошно было. И так жизнь немила письмо от Миры кирпичом лежало в кармане, не сосчитать, сколько уже дней, а тут еще Охламон пристал. А от мамы больше недели писем нет+ Ох, Охламон.
Охламон действительно давил, на час не оставлял. Но Леня не мог знать квадратный рябой старшина Никодим Капитонович Барсуков любил его. По-своему. Когда это у него началось, сам не знал, наверное, после того разговора, подслушанного случайно у курилки четырехугольного сооружения с врытой в землю бочкой посередке. Красноармеец Федор Гусаков, сплевывая точно в центр бочки, со злостью говорил: "Вот досталась тварь четырехногая. Не мерин сволочь! Уши прижмет и ждет цапнуть! Я ему рога пообломаю. Я у него нашел больное место+ под животом". "Эх ты! Старшина посмотрел из-за дерева. У тебя бы найти больное место!.. Коня любить надо. Он же все понимает, он, как человек". "Ну и целуйся со своей кобылой. Видно было новый точный плевок Гусакова. И нечего тут+" Ромашкин встал, но вдруг отвернулся от Гусакова, бросил окурок, повернулся к другим: "Знаете, братцы, я к Русалке когда утром иду, всегда, когда иду к ней, то прямо чувствую: она ждет меня. Я ее ни разу не ударил и не ударю. Она же понимает. Чуть-чуть голос подаст, прямо спрашивает: а ты соскучился по мне, любишь меня? Я с ней разговариваю она голову положит мне на плечо, губами за ухо трогает+ Я за нее жизнь отдам+ и тут же, переменив голос, смиренной скороговоркой, Гуси, гуси, га-га-га! Есть хотите? Да-да-да!" В курилке захохотали, завозились.
"Эх, мальчишки. А Ромашкин-то молодец+ Старшина отошел, стараясь не скрипеть сапогами. Хороший парень. Надо из него человека сделать. И Гусакова возьму в оборот, паразита+ Ромашкин у меня весь поход хорошо шел, ни разу коня не замылил, бережет, уже с гордостью думал старшина. Службу знает+ и у меня не пропадет. Я его на трензеля возьму".
И взял. И чем больше привязывался к парню, тем жестче натягивал повода. Как-то стреляли с седла, и Леня из пяти один раз промазал по фанерной голове вражеского солдата командир эскадрона дал потом оценку "хорошо", старшина ястребом налетел, от злости побелел с лица:
Ромашкин, мать твою за ногу! Куда мазал? Ты чево на гвозде сидишь? Да? Десять классов кончил и попасть не мог?! Кур воровал руки трясутся? Ну, не попадайся мне!
Два дня потом переживал, сопел обиженно. Горячило еще и то, что Ромашкин весь как ерш, глядит волчонком, ничего не понимает+
Никодим Капитонович был тяжело одинок. Семь годков ему сравнялось, когда в их село заползла оспа. Люто тогда пришлось, косило через одного. Из семьи Барсуковых выжил только Никодимка. А что толку один как перст. Мальчишкой жил по людям, жалели, потом определили к бондарю. Пришло время снарядили на службу, общество справило коня, седло, шашку и амуницию. В германскую получил три Георгия и вахмистра. И все бы ничего, да летом шестнадцатого года случилось с ним оказия: после лазарета остался он на пятидневный отпуск в Москве ходил, красовался лампасами, сначала по Тверской, потом катался на трамвае и оказался к вечеру на Пятницкой, с девками (жалованье еще не было истрачено) подпил в меру, в самый раз тут понравилась одна блондиночка; дамочке не больше тридцати, смотрит синими глазками, прямо в сердце лезет. Никодим подмигнул как, мол? улыбнулась большим накрашенным ртом, зубы в нем мелкие, штук сто. Хмыкнул вахмистр и георгиевский кавалер, пересел к ней за столик. Слова сказать не успел. Подошел вдруг к столу не очень уж чтоб большой бородатый мужчина в кавказской рубахе с наборным пояском, покачался на каблуках, гаркнул:
Вахмистр, встать! Из кабака шагом марш! Встать, рябая рожа!
"Рябой рожи" Никодим не стерпел, да и кто такой штатский приказывать? Махнул наотмашь тяжелым кулаком в скулу+ И покатился сам между столами. Вскочил штатский стоит, щурится. Кровь ударила в голову, кинулся на бородатого как бык и+ взвился, ушел вверх ногами, грохнулся о жесткое, оказывается,  уже в коридоре. Еле поднялся, еле отряхнулся. Рядом зашептал испуганный худой лакей:
Ты что, казак? Это, показал он на двери, его высокоблагородие уральский казачий полковник, наверху в нумерах стоят вторую неделю, отчаянный+ Иди с Богом+
Никодим мотал головой, вытирая разбитый рот. В голове звенело: "Рябая рожа!" Кнутом по лицу хлестал хохот из кабака над ним смеялись. Лакей, добрая душа, принес спирту в фаянсовой чашке, моченое яблочко, дал тряпку утереться. А он весь одеревенел. Постоял и птицей, на носках в кабак. В трех шагах от полковника вырвал клинок, только жахнул рассекаемый воздух+
Никодим уронил шашку: с надвое разрубленной головой облилась кровью блондинка+ Потом только сообразил: нечеловечески ловко ею прикрылся лихой полковник. Никодим не сопротивлялся. В тюрьме ждал суда, чуть с ума не сошел: все видел зарубленную им женщину, в крови+ Хотел повеситься не дали. Лежал, молчал. Камера битком набита арестантами, кого только нет+ Суда так и не дождался выпустили: полковник в деле не фигурировал, Барсуков обвинялся только в убийстве проститутки в пьяном виде. С георгиевского кавалера срезали лычки, и отправили на фронт, в свой же полк, добывать честь и славу.
Муторно было Никодиму. Хотел только одного найти того уральского полковника и посчитаться+
К красным пошел с первого же дня. В девятнадцатом воевал в Первой Конной, лично знал Буденного. Семен Михайлович наградил именными часами. Первый раз в жизни Никодим почувствовал себя человеком. Только ту женщину забыть не мог. Она не снилась, а неожиданно среди бела дня вставала перед глазами. Скрипел зубами, дышал со стоном тогда Никодим Капитонович, помкомвзвода+ Все-таки женился. Хорошая попалась женщина, вдова молодая, двадцати шести лет, работала в детском доме. И звали ее хорошо Лида. Ласково это выговаривать. Родила она ему сына, назвали в честь товарища Фрунзе Михаилом. Большего счастья Барсуков и не представлял: жена любит, он в ней и в сыне души не чает, научился писать и считать в красноармейском ликбезе вот оно, счастье! Только недолго оно длилось+
Сентябрьским поздним вечером ехал Никодим Капитонович с маневров. Целую неделю воевал в поле, спал урывками, зато и доволен теперь: сам командарм объявил благодарность за отличные действия, хорошую выучку подчиненных. Сейчас он торопился домой приласкать жену и Мишутку. У ворот спешился, посмотрел на окна темно, спать легла пораньше+ С удивлением нащупал на двери висячий замок. И куда могли на ночь глядя? Под крылечком взял ключ. Зажег лампу и не сразу увидел на столе вкривь, крупно исписанный листок. Сердце упало, с трудом прочитал: "Нашла я счастье и миня ни исчи сынок мой будит у миня уехала с табой жить ни хачу с табой жисти ни вижу скушно с табой Лида". Читал в глазах потемнело+
Никодим Капитонович окаменел. Ушел с квартиры, поселился в казарме. И только иногда, глядя на какого-нибудь стриженого парнишку-новобранца, с колючей тоской думал: где сын? Теперь уже почти такой. И вот взял его чем-то этот Ленька Ромашкин, аж сердце за него ноет, и появилась к нему еще ревность. Должен быть лучше всех+
Ехали усталой рысью. Темнело. Холодный ветер поволок над лесом, цепляя за верхушки высоких сосен, грязные тучи вот-вот брызнет, а может, и снег+ Унылая тишина повисла, пригорюнилась. Красноармейцы молчат, нахохлились, не прикрикнешь: "Разговорчики!"
У конюшни старшина снова подозвал Ромашкина.
Дневалишь по конюшне не забыл?
Нет, товарищ старшина эскадрона.
То-то, ты смотри+ Свою кобылу ночью еще выведи, береги. И неожиданно для себя добавил: Иди+ Леня.
Ромашкин удивленно поднял бровь.

НОЧЬ тянется, тянется+ Леня встал с ящика (почувствовал: еще минута и уснет), постоял, разминаясь, пошел к Русалке. Она чутко дремала, вздрагивая ушами, видела сон. Не поднимая приспущенных век, повела головой вправо, вздохнула. Снился ей восход солнца над зеленой, в прозрачной росе степью вольный табун рассыпался у чистой речки, мягкое ржанье матери, злой визг жеребцов могучих красавцев с налитыми кровью глазами, пресно-теплый вкус материнского молока. Почуяла Леню не прерывая дремоты, положила храп на его плечо, потрогала ласково ему щеку бархатными губами, замерла+ И опять видит степь волнами ходит трава под весенним ветром.
Леня боялся шелохнуться. Тихо, медленно потянул руку, едва касаясь, положил ладонь на загривок, прислонил лицо к щеке Русалки: она во сне откликнулась на ласку, прижалась тесней+ Хорошо. И грустно. А дома мама с папой спят, в кухне старый драный кот Силантий обследует стол, нюхает посуду+ И Мира спит+ Не надо думать о ней+
Смутно, как сквозь сон, виделся Лене дед: узкая борода, худое лицо на цветастой подушке и все. Слишком Леня был мал, когда умер дед. В тот год лютая стояла зима, ночью замерзали птицы, трескались бревна в деревянных домах, леденели окна. Из лесу приходили волки, выли голодным воем. Были случаи забегали в город. На окраинах Вологды все собаки прятались по закуткам, дрожали в смертельном ознобе. Люди просыпались, прислушивались тревожно, долго потом не могли уснуть. Ревел по городу скот, лошади рвались с привязей, бесились.
Братья Ромашкины жили в одном просторном доме. По воскресеньям, по старому обычаю, собирались за одним столом на пироги с рыбой. И казалось, вечный мир царит в их большом и многолюдном доме. Не женился только старший из братьев Владимир Николаевич. Шел ему пятый десяток, но всех, предлагавших жениться, он отправлял по точному адресу: к черту в рот!
Женятся идиоты! Черт ее не драл!
Владимир Николаевич дядя Володя многих раздражал своими словечками и "ужасными" разговорами, манерой вести себя. В дяде Володе пропадал великий юморист. Бесконечно добрый и жалостливый, готовый отрубить себе палец, но не резать курицу, он брал маленького Леню на колени и, смущаясь от прилива нерастраченной отцовской нежности и любви, неловкими движениями гладил ему кучерявую головенку и очень серьезно говорил:
Ленечка, сукин ты кот, как тебя бабутя ругать будет (бабутя бабушка Лени и мать дяди Володи), ты скажи: я вам красного петуха в дом пущу! Иди скажи.
И Леня шел, говорил. А потом удивлялся почему мама чуть не со слезами просит дядю Володю не портить мальчишку.
Сыновей, снох, внуков, очень разных по характеру, образованию, держала на легких, но крепких вожжах бабушка Анна Алексеевна, бабутя. Немногословная, никогда в жизни не произнесшая дурного слова, она как-то по-особому действовала на всех. Бывало, кротко уговаривала сноху Ленину мать Ольгу Филимоновну, которую, случалось, обижала другая сноха, жена Бориса Николаевича строптивая особа, считавшая себя выше всех, чуть ли не аристократкой, потому что была дочерью врача, в свое время учила в Париже французский язык и теперь учительствовала.
А ты, Оленька, не надо+ Бог с ней. Все при ней и останется. Ей же хуже. Ты-то у меня лучше всех. Да Бог с ней!
Мама, так я же на них+ на нее работаю, как вол! Им же все стряпаю. И меня же+
Бог с ней, Оленька!
Сыновья уважали мать и слушались. Работали они хорошо: дядя Володя и Ленин отец Петр Николаевич по счетной части, бухгалтерами, два других Борис и Федор Николаевичи учителями. По старой привычке держали коров и лошадей, кур, хотя скотина и не шла в дело. Но без нее не могли всегда так было. Леня один мальчик в доме, каждый считал: именно он должен сделать из него человека. К нему прилагала руки и многочисленная родня, расплодившаяся по всей Вологде.
Летними вечерами начинались грандиозные сборы: дядя Володя запрягал кобылку Машку в доставшийся ему по случаю старчески вихляющий фаэтон наполеоновских времен. Помогать дяде Володе должны были все, особенно Леня. То и дело слышался начальственный голос:
Ленечка, черт тебя подери, просунь супонь снизу. Эх! Едрит твою налево, куда суешь? Ловкач тоже. Петька! Поддержи дугу+ Так и знал!
Лопался чересседельник. Всегда что-нибудь лопалось. Начинался ремонт. В конце концов дядя Володя усаживал Леню, садился сам, брал вожжи и приказывал отворить ворота.
Но-о!
Прохожие глядели на диковинный экипаж, а Лене казалось все сейчас заплачут от зависти к нему. С гордостью смотрел он на мальчишек, которые, вытаращив глаза, шлепали босиком по пыли. Эти завидовали откровенно.
Когда выезжали за город, дядя Володя подбирал вожжи, говорил Лене: "Держись!" и страшным, придушенным голосом кричал:
Машка, волки!
Кобыла бежала во весь дух, оттопырив хвост.
Долго катались по заросшим дорогам березовой рощи. По выезде, на поле, дядя Володя ломал бурьян короткими палочками и строил из них домики целую улицу. Потом поджигал.
Ага, курицины дети, не береглись, пожар устроили, а имущество не застраховали! смеялся он.
Ехали домой.
Лене было семь лет, когда дядя Володя посадил его верхом. От гордости распирало грудь. Земля и небо начали ходить радужными кругами. Дядя Володя посадил без седла после огнем жгло ниже спины. Но счастье было полным. Старался ходить как ни в чем не бывало и даже не морщиться.
Девятилетним мальчишкой увидел по-настоящему суровый мир взрослых. Той зимой в сенную дверь стучали чужие люди: бородатые, оборванные, замерзшие, они поясно кланялись, крестились, жалобно просили:
Подайте Христа ради+
Про них говорили: раскулаченные, их в ссылку под Архангельск перегоняют.
Лене почему-то было страшно видеть этих людей. Он смотрел на мать и не понимал почему она плачет и с жалостью на них смотрит?
Дядя Володя не отличался знанием правил воспитания. Решительный, как скифский военачальник, он однажды после ужина вошел в комнату, посмотрел на замерзшее окно, фыркнул и положил перед Леней десять беспереплетных книжек Чехова полное приложение к журналу "Огонек".
Лучше Чехова писателя не было и никогда не будет. Пойми это, разгильдяй! Читай вслух!
Как это?
Так, как люди читают! И не ковыряй в носу, черт подери, а то я сейчас же его с корнем вырежу!.. Читай!
Я не буду. Я терпеть не могу читать+ Леня заныл, застонал+ Я пойду на лед кататься.
Я тебе покатаюсь! Читай, бесов мальчишка!
Леня сопротивлялся долго. Отец и мать не вмешивались. Кончилось сражение стародавним мелким компромиссом: Леня согласился читать, получая двадцать копеек за сеанс.
Работа оказалась мучительной почти ничего не понимал, все поглощал процесс чтения. Одно утешало: два раза можно сходить в кино билет стоил десять копеек. Но это были тяжелые деньги.
На другой день чтение повторилось. Потом дядя Володя разрешил читать после катания на коньках. Гонорар выдавал регулярно, но снизил его вдвое. И к весне Леня даже не заметил, как втянулся, сам ждал часа вот дядя Володя сядет в жесткое, полутопорной работы деревянное кресло, подергает себя сначала за одну ноздрю фыркнет, потом за другую снова: фырк! И скажет: "Читай!" А во время чтения, не поднимая полуприкрытых век, вздохнет: "Изумительно, черт бы его драл! Прекрасно!.." Леня и сам уже чувствовал да, прекрасно. Только вот что прекрасно, почему понять не мог.
Страсть к чтению осталась навсегда. Леня читал все подряд, и это было его несчастьем, ибо ноша была непосильна, а надорвавшись душою раньше положенного срока, будет ли счастлив человек хоть когда-нибудь?
Тяжело голодать в тридцать и сорок лет, но голодать в десять-двенадцать сто крат тяжелее. Непонятно, как перенесли голод мальчишки, родившиеся в тысяча девятьсот двадцать первом году от умирающих от голода матерей?
В школе выдавали бесплатные завтраки. Во время большой перемены дети шли в обширную комнату, которую называли физкультурным залом, выстраивались в очередь с эмалированными и глиняными мисочками. Учительницы наливали им суп из манной крупы, лапшу из галет, иной раз давали манную или пшенную кашу с подсолнечным маслом.
Помог и подножный корм. Летом в канавах выросла трава с круглыми листьями, на усиках ее налились шарики их, очистив, можно было есть. А еще варили щи из крапивы.
И все-таки в это лето, несмотря ни на что, Леня был счастлив. Обленившиеся конюхи городской почты будто бы из милости пустили его с товарищами, такими же тощими и вихрастыми, к лошадям: позволили чистить и ездить купать.
Смотрите, огольцы, чуть что шкуру спустим, говорили конюхи опухший от дешевой водки дядя Фома и заросший сивой щетиной одноглазый и грязный дядька Лешка Шаханов. Смотрите! И драли сухую, как щепка, воблу на закуску.
Говорят, Александр Македонский был лучшим в мире кавалерийским начальником. Но был ли он так счастлив, как Леня, гарцевавший на вороном жеребце по самой главной улице Вологды? Отсутствие седла и босые пятки вместо шпор не беда, настроение не портилось ничуть. Наоборот, даже какое-то особое наслаждение было в том, чтобы касаться босыми ногами сильного тела лошади, ее теплой, мягкой кожи. Моряк гордо вздымал голову, норовил пройтись боком. Леня чувствовал себя красивым и сильным. Купали лошадей в небольшой речке Тошне, на песчаной отмели. Моряк плыл наискось течения, не обращая ни малейшего внимания на сидевшего на спине всадника. Плыл, покуда хотел, надоедало возвращался на берег. Леня давал ему отнятый у самого себя кусочек сахару жеребец никак не мог попасть им в зубы, усиленно работал челюстью, ворочал языком, долго облизывался.
В детстве время идет медленно. Но и оно проходит+ К десятому классу Леня изменился, как изменилась и сама жизнь. В чувствах, в миропонимании, в склонности раздумывать он казался старше своих товарищей, отличался особым душевным настроем, впечатлительностью, способностью страдать за других людей, даже за людей далеких или давным-давно ушедших из жизни. И это дало не только чтение, что-то родилось и вместе с ним. Бывало, его называли и фантазером, и мечтателем, одни предрекали, что он станет ученым, другие поэтом, а третьи считали ничего из него не получится, разве что лошадник+
Леню избрали старостой класса, а эта должность обрекала на подвижническую жизнь. Попробуй подраться с Сережкой Шинкаркиным, если ты староста. А между тем Сережка явно напрашивается сидит сзади и два урока подряд рыболовным крючком на суровой нитке ловит Леню за штаны. Когда учительница поднимает глаза, примерный ученик Сережа морщит лоб, шевелит губами и водит ручкой, не касаясь бумаги+ Старосте нельзя написать записку хорошенькой Тане Ларшиной другие пишут; нельзя натереть черную доску стеариновой свечкой мел потом по ней, к всеобщей радости, скользит, не оставляя следов; на уроке рассеянного и подслеповатого математика нельзя глубоко засунуть в собственный рот большой палец и, не разжимая губ, вывернуть его обратно со звонким хлопком: у математика взлетают руки, падают очки. А толстому Петьке Тутурову и Горке Чапурову можно. Обидно, конечно+ Но зато как приятно думать о другом: именно тобой сделано половина класса ходят в кавалерийский кружок Осоавиахима, и все без исключения в стрелковый. Это неважно, что Ромка Бандейкин жердь математическая, очкастая, Юрка Тихонович, Колька Синюков называют кавалеристов жеребятниками, ржут перед ними и взбрыкивают. Хотя проучить их стоит. И Ромку Бандейкина Леня проучил (не посмотрел на свое звание старосты класса): на астрономии однажды так приложил портфель к загривку тот два дня шеей вертеть не мог.
Миру Леня увидел случайно в первые дни учебного года. Сентябрь стоял жаркий, и совсем не верилось, что ушло лето. Ребята-аэроклубовцы пригласили Леню приехать в воскресенье на их аэродром посмотреть, как они летают на планерах и самолетах. Леня согласился, но решил не ударить в грязь лицом перед авиаторами: заранее договорился с инструктором Осоавиахима тот дал свои  командирские, из настоящего шевро сапоги и откуда-то взявшиеся у него почти новые жокейские бриджи, разрешил заседлать белую как снег красавицу-кобылу "чертову девку" Любку.
Солнце только приближалось к краю земли, поджигая небо на востоке, прохладный легкий ветер, просыпаясь, дышал на редкие облака на голубеющем небе, наперебой свистели навстречу восходу дрозды и жаворонки. Шикарные, в летных комбинезонах аэроклубовцы катили по полю два планера и легкий самолетик упирались старательно, гнули недозрелые спины. Леня на карьере описал круг и свечкой поставил Любку прямо против тупорылого самолетика. Черные комбинезоны опешили, кто-то предусмотрительно отодвинулся. Ломающийся голос испуганно-звонко крикнул: "Ты, уезжай с дороги! Смотри+" Любка заплясала на месте, вскинула сахарную голову, легким ржаньем приветствовала первый солнечный луч.
Вот это лошадка! Учлеты бросили самолетик, но близко не подходили смотрели шагов за пять. От планеров к ним подбежали другие.
Леня чувствовал себя птицей. Он был не на земле, а высоко над ней слитым с волшебным конем, а все эти учлеты вместе со своим самолетиком внизу, откуда смотрели на него, как смотрят бескрылые на крылатого. И Любка, первая красавица на конюшне, окрещенная "чертовой девкой", показывала себя, давала любоваться собой.
Среди ребят Леня заметил и несколько девушек. Крепкая полная смуглянка в ладно сшитом комбинезоне стояла ближе всех, за ее плечами долговязый парень лет двадцати что-то говорил ей. Еще одна девушка, с рыжими косами, видать, бойкая, тронула парня за рукав:
Смотри, прямо как в книжке написано: жеребец под ним сверкает белым рафинадом!
Это не жеребец, а кобыла. Эх ты+ парень хохотнул, достал папиросу.
А ты откуда знаешь?
Чего мне знать вижу, смотри сама.
Смуглянка подумала и сказала:
Дурак.
В чем дело, товарищи? Через поле подбежал инструктор-летчик. Вы к кому, молодой человек?
Это Ленька Ромашкин, осоавиахимовский. Я его пригласил посмотреть, к Лене протиснулся Женя Манько, одноклассник, красавец и атлет, каких мало. Здорово, Леня. Ты давай в сторону. Потом поговорим.
Посмотрите, милостиво разрешил инструктор. Только на дороге не стойте. И обратился к остальным, захлопав в ладоши: Начинаем, на старт!
Леня тронул Любку в сторону, а сам все косился на смуглую девушку, на ее по-женски развитую фигуру. "Кто она? Не из нашей школы+"
Против своей воли Леня сворачивал голову, и девушка тоже оглянулась раз заметила его взгляд, глаза ее блеснули, но только на миг, отвернулась, заторопилась к своим. От этого взгляда Леня судорожно перевел дыхание, перестал видеть.
Он вздрогнул от команды: "От винта!", а потом еле удержал взвившуюся от внезапного треска мотора Любку. Самолетик побежал по полю, нещадно стреляя мотором и поднимая тучу пыли. Любка забилась, заржала отчаянно. Дай волю унесет без памяти. Ну нет, не выйдет+ "Посмешище из меня строить?" Леня что было сил натянул поводья, чуял: раздирает губы кобыле, сдавил ногами: "Стоять!" А она все рвалась в испуге.
Ну наконец: самолетик убежал, оторвался от земли, полетел. Подошел Женька Манько.
Испугалась?
Не привыкла+ Ты не летаешь?
Сегодня нет. Пойдем, со своими познакомлю. Вечером приходи, стихи почитаю, написал кое-что.
У навеса расселись по скамейкам оставшиеся на земле. Леня посмотрел смуглая девушка тоже присела с краю и, показалось, посмотрела на него. Тогда он спрыгнул с седла, бросил поводья, хлопнул Женю по плечу: "Пошли". И на ходу, не оглядываясь, позвал:
Любка, за мной!
Эффект был полный. Когда Любка, помедлив секунду, сорвалась и бегом догнала широко шагавшего Леню, а потом прошла за ним к скамейке мимо торопливо уступившего ей дорогу парня, на всех лицах Леня прочитал удивление и восторг. Леня оказался против той девушки и оттого поздоровался с трудом. Девушка помедлила и протянула руку:
Меня зовут Мира. А тебя Леня? Мне Женя сказал+
Леня кивнул и покраснел. Легкий румянец проступил и на щеках Миры.
Твоя лошадь не опасная? Как ее зовут?
Любка зовут ее. Смешное имя, главное неправильное+ коня так нельзя называть.
Интересно+ Я тоже хотела бы научиться так+ верхом. Летать, конечно, интереснее. У вас в кружке девушки есть?
Странным образом у Лени смешались мысли. Надо было отвечать, а он словно погрузился в забытье, слова, самые обыкновенные, улетучились из головы, он кое-как ловил их и вспоминал:
Нет, но+
Надо будет поучиться, хотя будущая война это война моторов. Я тебя немного знаю, Оля рассказывала. Она твоя сестра, да?
Двоюродная+ Вы с ней в десятой школе вместе учитесь?
Да мы каждый вечер вместе+ Твою лошадь можно погладить?
Да, да, конечно, можно. Леня взял под уздцы покороче, похлопал кобылу. Можно, да+
Мира осторожно протянула руку Любка уставилась на нее озорным взором. Женя Манько подло молчал.
Вечером Леня пошел к сестре+
Они стали встречаться каждый день. Ходили в рощу. Сначала бродили по осенним, усыпанным опавшими листьями аллеям, потом протаптывали на них дорожки в первом снегу, катались на лыжах, осыпаемые с деревьев серебряной пылью, видели весеннее пробуждение. Леню мучила мысль, что Мире неинтересно с ним, скучно, не делает он чего-то того, что нужно+ Но он был счастлив глубоко и верил ей, каждому ее вздоху.
Ей он открыл свою тайну: два года назад написал заявление в Наркомат обороны просился добровольцем в Испанию, указывал в нем на свою кавалерийскую подготовку и страстное желание драться за свободу испанского народа. Он был настолько уверен, что такому заявлению нельзя отказать, что потихоньку начал готовиться к отъезду. А ответ пришел неутешительный и короткий. Но Леня не смирился и отправил письмо лично товарищу Сталину. Он представлял, как Сталин распечатает конверт, прочитает первую строчку и удивится+ Потом закурит трубку и прочитает все письмо еще раз. Улыбнется обрадованно и наложит на письмо резолюцию красным карандашом: "Срочно вызвать Ромашкина в Москву для личного разговора со мной. Позже отправить в Испанию в кавалерийский полк. Сталин".
Ответа Леня ждал каждый день. А в Испании лилась кровь, и республиканцам было трудно. Леня натянулся как струна, на уроках отвечал невпопад. Истек предельно отмеренный им срок десять дней, а ни ответа, ни, главное, вызова в Москву не было.
Все произошло неожиданно. Вечером, после ужина, отец задержал Леню и спросил:
Ты что, в Испанию собрался?
Никуда я не собираюсь+
Нет, собираешься. Не ожидал, что будешь врать мне. Я тебя считал серьезнее. Тебе пришел ответ из личной канцелярии Сталина, вот так-то. Я прочитал его. Сиди на месте, не дергайся! Ответ такой, какой и должен быть. Понял меня? Тебе не исполнилось и шестнадцати лет, этим все сказано. Понял? Тебе нужно учиться. А ехать+ потом. Не спеши, я понимаю тебя. Только в Испании тебе делать нечего. Что ты умеешь ничего. Ничего! Верхом ездить умеешь? Каждый умеет. А там другое нужно+ Смотри на меня. Дуться нечего. Придет твое время. Не хочу этого, но боюсь придется тебе воевать.
А вдруг войны не будет?
Дурак, идиот чертов! Дядя Володя вошел в комнату, слышал с порога. Идиот! Тебе война нужна, сопляку чертову?! Я тебе покажу войну! Хуже ничего быть не может! А если тебе придется, сукину коту, то ты готовься, научись чему-нибудь, чертов сын!.. Не понимаешь ты ничего. Глупенький еще совсем+
Никому не говорил об этом Леня, а Мире сказал:
А ты знаешь, война, наверное, будет.
Мира очень серьезно посмотрела ему в глаза, взяла его руку в свои. У Лени благодарно зашлось сердце, он сжал ее небольшую крепкую ладонь.
Но это будет война моторов, печально улыбнулась Мира. Я хочу летать на боевой машине. Зря ты идешь в кавалерию. Почему не пошел в аэроклуб? Мы бы вместе были. Вот ты уйдешь в армию+ я буду тебя ждать, Леня.
Он тогда впервые спросил: "Ты любишь меня?" Она кивнула.
Вскоре Мира уехала вместе с родственниками на Черное море.
Вернусь через месяц и десять дней. Я дам тебе телеграмму, Леня, смотри на вокзале не вздумай поцеловать меня. Там и мама будет+ И вообще нельзя при всех.
Но телеграммы Леня не дождался. Через неделю после отъезда Миры где-то что-то случилось, такое, что сильно встревожило, насторожило многих, а в доме Лени особенно: кружковцев-осоавиахимовцев спешно собрали в военкомат и объявили о досрочном призыве в армию: "В связи с тем, что направляетесь в кавалерийскую часть на западную границу".

ЕГО полк встал на квартиры в местечке Щучино в Западной Белоруссии у новой границы. Весь поход Леня ждал письма от Миры, а по времени и ждать-то уже было нечего. Дома, в спешке сборов, когда каждый предмет, каждое дерево во дворе виделись совсем по-другому, чем все годы до этого, и приобретали новое, неосознаваемое прежде значение, когда будто впервые смотрел на лица отца, матери, дяди Володи, бабути (а она, оказывается, совсем старая), вонзилась в сердце мысль: он не увидит Миру, не простится с ней+ Тяжело было видеть скопившиеся в глазах матери слезы, отец старался быть спокойным, очень старался, а дядя Володя все уходил в сарай и подолгу сидел там один на толстом чурбане.
Одна бабутя так же величаво-спокойна, так же возвышенно молится в своей комнате и так же спокойно и поэтому особенно неожиданно для всех говорит: "И чего вы все суетитесь? Кто же Родину-то защищать будет? Он и должен. И Бог благословляет воина".
Все же Леня улучил время. Прихватил тетрадь, карандаш, конверт и ушел в рощу. И там, забившись подальше, у трех могучих тополей, где часто бывали с Мирой, написал ей прощальное письмо. Он писал с решимостью отчаяния, признавался, требовал, обещал и даже называл ее женой. Письмо он отдал Оле, двоюродной сестре, взял с нее страшную клятву не проронить об этом ни звука никому даже перед смертью, обязательно вручить Мире.
И пошло время. Непонятной, странной казалась жизнь в Западной Белоруссии, будто показывали кино из того прошлого, когда Лени еще не было. По улицам местечка катили извозчики в шляпах с пером, в цилиндрах. Лошади впряжены без хомута и дуги, и погоняют их не кнутом, а длинным бичом. Женщины в костюмах из "Большого вальса", вывески частных портных, цирюлен, латинский шрифт, режущее ухо слово "пан" на каждом шагу. "Пан жолнеж", "пан офицер", "пани", "паненка". "Выдумали все нарочно, думал Леня, играют нелепую игру не может так быть в жизни".
Оказалось, может и хуже. В соседнем стрелковом полку исчез красноармеец. А потом пограничники с собакой нашли его обезображенный труп. И это был не единственный случай. Вот уж месяц, как на границе чуть не каждую ночь стреляли. Усталые обветренные командиры в зеленых фуражках часто подъезжали к штабу, бросали поводья коноводам, звеня шпорами, взбегали по лестнице. Горка Чапурин попробовал поговорить с одним таким коноводом "выяснить обстановочку".
Здорово, боец-молодец!
Здравствуй.
Ну, как вы там на заставе?
Несем службу. "Зеленая фуражка" и не улыбнулся.
А как вообще?
Как положено. Граница есть граница. А у тебя язык+
Тоже мне! Горка сдвинул набекрень свою фуражку. За конями бы лучше смотрел одни мысли от них скоро останутся.
О своих беспокойся. Хорохорься поменьше. Кавалерист называется+ Любопытный, как баба на базаре.
Этого Горка вынести не мог. "Ах ты кобель на заборе!" Закрутился, раздвинул губастый рот чем бы секануть ирода между глаз. Не успел: из штаба выскочил командир-пограничник, и Горка вытянулся по стойке "смирно". До вечера проклинал пограничника, каждому давал честное слово завтра же отрубить ему "что куры несут". Со зла не заметил Охламона и мгновенно получил три наряда вне очереди. Теперь уже все знали: пограничника, "зеленую фуражку", ждет страшная, лютая казнь, а старшина не должен попадаться Горке на глаза, если хочет пожить на свете еще хоть одну минуту.
Ночью полк подняли по тревоге. Шел холодный липкий дождь, жирно скользила под ногами земля. Эскадронный, поминутно поправляя мокрую фуражку, ощупью проверял седловку. Шепотом рычал в пустом деннике старшина выдавал по три обоймы боевых патронов. Эскадронный побежал в темноту, будто увяз в ней, через минуту оттуда поступила срывающаяся на высоких нотах команда:
Э-э-эскадро-о-о-он!..